Книго 


     -----------------------------------------------------------------------
     Чингиз Айтматов. Первый учитель. Повести
     Перевод с киргизского автора и А.Дмитриевой
     Издательство детской литературы "Веселка", Киев, 1976
     OCR & : Zmiy ([email protected]), 28 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------
     Имя  киргизского  прозаика Чингиза Айтматова широко известно советскому
читателю. Его произведения переведены на многие языки мира.
     В    вошли  отмеченные  Ленинской  премией  "Повести гор и степей"
("Джамиля",  "Первый  учитель",  "Тополек мой в красной косынке", "Верблюжий
глаз") и повесть "Материнское поле".

     Я  успел  зачерпнуть  из  родника  лишь  полведра  воды, как над степью
пронесся истошный крик:
     - Э-эй! Академик, морду набью-у-у!
     Я  замер.  Прислушался. Вообще-то меня зовут Кемелем, но здесь прозвали
"академиком".  Так  и  есть: трактор на той стороне зловеще молчит. Тот, кто
обещает  набить  мне  морду, - это Абакир. Опять наорет на меня, изругает, а
то  и  замахнется  кулаком. Тракторов два, а я - один. И должен я доставлять
для  них  на  этой  одноконной  бричке и воду, и горючее, и смазку, и всякую
всячину.  Тракторы с каждым днем уходят все дальше и дальше от единственного
на   всю   округу  родника.  Все  дальше  и  дальше  уходят  они  от  нашего
единственного  на  всем  белом свете полевого стана, где хранится в цистерне
горючее.  Пробовали  было  перенести  его,  да куда там - он тоже привязан к
воде.  А такой вот Абакир знать ничего не хочет: "Морду набью за простой, да
и  только!  Не  затем  я  здесь  ишачу,  чтобы  время терять из-за какого-то
студентика-слюнтяя!"
     А  я  и не студентик вовсе. Даже не пытался попасть в институт. Я сразу
после  школы  приехал  сюда,  на  Анархай. Когда нас отправляли, на собрании
говорили,  что  мы,  а  значит, и я в том числе, "славные покорители целины,
бесстрашные  пионеры  обновленных  краев".  Вот кто я был вначале. А теперь?
Стыдно  признаться:  "академик".  Так прозвал меня Абакир. Сам я виноват. Не
умею  скрывать свои мысли, размечтаюсь вслух, словно мальчишка, а люди потом
смеются  надо  мной.  Но  если  бы  кто знал, что не столько я сам виноват в
этом,  сколько  наш учитель истории Алдияров. Краевед! Понаслушался я нашего
краеведа, а теперь вот расплачиваюсь...
     Так  и  не  наполнив  бочку  доверху  я  выехал  из ложбинки на дорогу.
Собственно,  и  дороги-то  тут  никогда  не  было.  Это  я  накатал ее своей
бричкой.
     Трактор  стоит  в конце огромного черного поля. А наверху - на кабине -
Абакир.  Потрясая  в  воздухе кулаками, он все еще поносит меня, ругается на
чем свет стоит.
     Я  подстегнул  лошадь.  Вода  в бочке выплескивается мне на спину, но я
гоню вовсю.
     Я  сам  напросился  сюда.  Никто  меня  не  заставлял. Другие поехали в
Казахстан,  на  настоящую  целину, о которой в газетах пишут. А на Анархай я
один  подался.  Здесь  только  первую  весну  работают,  да  и  то всего два
трактора.  В  прошлом году агроном Сорокин - он тут главный над всеми нами -
испытывал  на  небольшом  поле  богарный  ячмень. Говорят, неплохо уродился.
Если  и  дальше  так  пойдет, то проблему кормов в Анархайской степи, может,
удастся разрешить.
     Но  пока  приходится  действовать с оглядкой. Очень уж засушлив и зноен
Анархай  летом:  даже каменные колючки - таш-тикен - и то, случается, сохнут
на  корню.  Те  колхозы,  что  пригоняют  сюда  с  осени скот на зимовку, не
решаются  пока  сеять,  выжидают:  поглядим,  мол, что у других получится...
Потому  нас  всего-то  здесь  по  пальцам  перечесть:  два  тракториста, два
прицепщика,  повариха,  я  -  водовоз  -  и агроном Сорокин. Вот и вся армия
покорителей  целины.  Вряд  ли  кто  знает  о  нас,  да  и мы не ведаем, что
творится  на  свете. Иногда только Сорокин привезет какую-нибудь новость. Он
ездит  верхом  в  соседнее  урочище  к  чабанам,  ругается оттуда по рации с
начальством да сводки сообщает для отчетности.
     Да-а,  а я-то думал - целина, масштабы! Впрочем, это же все наш историк
Алдияров.  Это  он  расписывал нам, школьникам, Анархай: "Веками нетронутая,
роскошная  полынная  степь,  простирающаяся от Курдайского нагорья вплоть до
камышовых  зарослей  Балхаша!  По преданиям, в былые времена, заблудившись в
холмах  Анархая,  бесследно исчезали целые табуны, а потом долго бродили там
косяки  одичавших  лошадей.  Анархай  -  безмолвный свидетель минувших эпох,
арена  грандиозных  битв, колыбель кочевых племен. А в наши дни Анархайскому
плато  суждено  стать богатейшим краем отгонного животноводства..." Ну и так
далее в том же духе...
     Хорошо  было  тогда  разглядывать  Анархай на карте, там он с ладонь. А
теперь?  С рассвета гоняю туда-сюда эту дурацкую водовозку. Вечером с трудом
выпрягаю  лошадь  и  задаю ей прессованого сена, завезенного сюда на машине.
Потом  ем  без  всякого аппетита то, что дает мне наша Альдей, заваливаюсь в
юрте спать и сплю мертвецким сном.
     Но  что  Анархай  роскошная  полынная  степь  - это и в самом деле так.
 было бы часами бродить тут и любоваться ее красотой, да времени нет.
     Все  бы  ничего,  да вот одного не пойму: чем я не пришелся Абакиру, за
что  он  так  ненавидит меня? Если бы я знал, что меня здесь ждет... Я готов
был  ко  всяким,  так  сказать,  стихийным  трудностям. Не в гости же я сюда
ехал.  Но  о  людях,  с которыми мне предстояло жить и работать, я почему-то
вовсе не думал. Везде люди как люди...
     Ехал  я  сюда  двое  суток на машине. Вместе со мной везли в кузове эту
вот  водовозку  о  четырех колесах, и я даже не подозревал тогда, что именно
из-за нее хлебну здесь столько горя.
     Ведь  я  ехал  сюда прицепщиком. Думал, поработаю весну возле трактора,
подучусь  и сам стану трактористом. Так мне в районе говорили. С этой мечтой
я  и  отправился  на  Анархай.  А  когда  прибыл  на  место,  оказалось, что
прицепщики  уже есть, а я, мол, прислан водовозом. Надо было, конечно, сразу
же  отказаться  и  вернуться  домой.  Тем более что я никогда не имел дела с
хомутами  и  оглоблями.  Да  и вообще-то нигде еще не работал, только вот на
субботниках  помогал матери на сахарном заводе. Отец у меня погиб на фронте.
Я  его  не  помню.  Вот я и решил начать самостоятельную жизнь... А все-таки
надо  было сразу вернуться. Постыдился. Столько шуму было тогда на собрании!
И  мать  не  отпускала,  она  мечтала  увидеть  меня  врачом.  Но я настоял,
уговорил  -  помогать,  мол, буду. Сам рвался, не терпелось поскорее уехать.
Как  бы  я  в глаза людям смотрел, если бы сразу вернулся? Пришлось сесть на
водовозку. Однако беды мои начались не с нее.
     Еще  по  пути  сюда,  стоя  в  кузове,  я  глядел во все глаза: вот он,
древний,  легендарный  Анархай!  Машина  мчалась  по  едва приметной дороге,
затерявшейся  среди  чуть  всхолмленной  зеленеющей степи, слегка подернутой
вдали  голубоватым  туманом.  Земля  еще  дышала  талым снегом. Но в волглом
воздухе  уже различим был молодой горький запах дымчатой анархайской полыни,
ростки  которой  пробивались  у корневищ обломанного прошлогоднего сухостоя.
Встречный  ветер  нес с собой звенящее звучание степного простора и весенней
чистоты.  Мы  гнались  за  горизонтом,  а  он  все  уходил от нас по мягким,
размытым  гребням  далеких  увалов,  открывая  за  буграми все новые и новые
анархайские дали.
     И  чудилось  мне,  что  слышу  я  голоса  минувших времен. Содрогалась,
гудела  земля  от  топота  тысяч копыт. Океанской волной, с диким гиканьем и
ревом  неслась  конница  кочевников  с  пиками  и знаменами наперевес. Перед
моими  глазами  проходили  страшные  побоища.  Звенел  металл, кричали люди,
грызлись,  били  копытами  кони.  И  сам  я  тоже  был где-то в этой кипучей
схватке...  Но  утихали  бои, и тогда рассыпались по весеннему Анархаю белые
юрты,  над  стойбищами  курился  кизячный дымок, паслись вокруг отары овец и
табуны  лошадей,  под  звон  колокольцев  шли  караваны  верблюдов, неведомо
откуда и неведомо куда...
     Протяжный,  раскатистый  гудок паровоза вернул меня к действительности.
Закидывая  на вагоны густые клубы дыма, паровоз уходил, словно конь на скаку
с  развевающейся  гривой  и  вытянутым хвостом. Так мне показалось издали. А
поезд  становится  все  меньше и меньше, он превратился в темную черточку, а
потом и вовсе исчез из глаз.
     Мы   пересекли  железную  дорогу  у  затерянного  в  степи  разъезда  и
двинулись дальше...
     В  первый  же  день  по  прибытии  я  выдал  себя  с  головой. Я еще не
избавился  от  тех  видений,  которые почудились мне в дороге. Неподалеку от
полевого  стана  стояла  на  пригорке  древняя  каменная  баба. Серая, грубо
отесанная  гранитная  глыба  столетия  простояла  здесь,  словно  в  дозоре,
глубоко  осев в землю и вперив вдаль тупой, безжизненный взгляд. Правый глаз
ее,  чуть скошенный, выщербленный дождями и ветром, казался вытекшим, пустым
и  отпугивал  злым  прищуром  под тяжелым подобием века. Я долго разглядывал
бабу, а потом, подойдя к юрте, спросил у Сорокина:
     - Как вы думаете, товарищ агроном, кто мог поставить здесь эту фигуру?
     Сорокин собирался куда-то ехать.
     - Должно быть, калмыки, - сказал он, садясь в седло, и уехал.
     Что  бы  мне  тогда  на  этом успокоиться! Нет! Меня словно кто за язык
тянул,  и  я обратился к трактористам и прицепщикам, с которыми еще не успел
как следует познакомиться:
     - Нет,  это  не  совсем точно. Калмыки были здесь в семнадцатом веке. А
это   надгробный  памятник  двенадцатого  века.  Бабу,  очевидно,  поставили
монголы  в  пору  великого  нашествия на запад. Вместе с ними и мы, киргизы,
пришли  с  Енисея  сюда,  в тянь-шаньские края. До нас здесь обитали племена
кипчаков, а до них - рыжеволосые светлоглазые люди.
     Я  залез  бы  еще  дальше  в  глубь  истории, но меня перебил человек в
комбинезоне, стоявший у трактора. Это был Абакир.
     - Эй  ты,  малый! - Он метнул на меня исподлобья раздраженный взгляд. -
Больно ты ученый. Пойди-ка принеси из юрты шприц с тавотом.
     Оказывается, я принес ему шприц с солидолом.
     - Эх  ты,  академик!  - презрительно процедил он, косясь на меня своими
колючими,  в  красных  прожилках  глазами.  -  Лекции читаешь нам, неучам, а
кобылу от верблюда не умеешь отличить.
     Отсюда и пошло - "академик".
     Вот  и сейчас я уже приближаюсь со своей водовозкой, а он не унимается.
Бежит ко мне, увязая в пашне.
     - Ты  что  ползешь, словно вошь прибитая! Сколько прикажешь тебя ждать?
Придушу, щенок, все меньше одним сопливым академиком будет!
     Я  молча  подъезжаю  к  трактору.  Да  и  что  я  могу  сказать  в свое
оправдание?  Ведь  трактор  простаивает  по моей вине, это факт. Хорошо еще,
прицепщица Калипа вступается за меня:
     - Ну  успокойся, успокойся, Абакир! Криками тут не поможешь. Смотри, на
нем  и так лица нет. Совсем измучился, бедняга. - Она берет из моих дрожащих
рук  ведро  и  заливает  водой  радиатор. - Он и без того старается. Видишь,
мокрый весь, хоть выжимай...
     - А  мне-то  что!  -  огрызается Абакир. - Сидел бы дома да книжки свои
читал.
     - Ну  перестань!  -  уговаривает  его  Калипа.  -  Сколько  в тебе зла!
Нехорошо так, Абакир.
     - Все  прощать да спускать этаким вот - задарма помрешь. План-то с меня
спрашивают,  а  не с тебя. Разве кому есть дело, что меня гробит этот ученый
олух!
     Далась  же  ему  моя ученость! Зачем я только учился и откуда взялся на
мою голову историк Алдияров?
     Я  стараюсь  побыстрей уехать отсюда. Меня ведь ждут еще в другом конце
поля.  Там  тракторист  -  Садабек  -  человек пожилой, серьезный, он хоть и
сердится, но не кричит.
     Мотор  за  моей  спиной  затарахтел. Трактор Абакира тронулся с места и
пошел.  Я облегченно вздохнул и поежился под намокшей фуфайкой. И отчего это
Абакир  уродился  таким  вредным,  таким злющим? Ведь не старый еще, едва за
тридцать.  Лицо,  правда,  немного  тяжелое,  с  буграми  на  скулах, и руки
цепкие,  клешневатые,  но  собой видный. А глаза плохие, недобрые. Чуть что,
наливаются кровью, тогда держись, тогда ему все нипочем.
     Было  у  нас  недавно  одно  дело.  Дождь  занялся  с  вечера, всю ночь
моросил,  нашептывал что-то унылое, монотонное, стекая по набрякшей кошме. И
к  утру  не  перестал.  Мы томились в юрте от вынужденного безделья. Агроном
Сорокин  уехал  -  у  него  и  в  дождь  дел  по горло. Ведь он отвечал и за
животноводство,  поэтому  и не было человеку ни минуты покоя - день-деньской
в седле.
     Когда  дождь приутих немного, прицепщик Эсиркеп, младший брат Садабека,
оседлал  мою  лошадь  и  тоже уехал куда-то к чабанам. Альдей и Калипа взяли
ведра  и пошли за водой к роднику. Остались в юрте мы трое - Абакир, Садабек
и я.
     Мы  хмуро  молчали,  занятые  каждый  своим  делом.  Абакир  полулежал,
вытянув  ноги,  и  курил.  Садабек  сидел у очага на потнике, орудуя шилом и
дратвой над прохудившимся сапогом. Я приткнулся в уголке и читал.
     Сыро,  тоскливо  было  в  юрте.  Намокшая кошма отдавала квелым овечьим
духом.  Изредка  сверху  падали  крупные,  желтые, как чай, капли. А снаружи
дождь все бормотал что-то, шепелявил в лужах.
     Абакир  скучающе  зевнул,  с хрустом потянулся, зажмурился и, не глядя,
швырнул  окурок,  который упал на краешек кошмы. И сразу же задымила паленая
шерсть. Садебек поднял журак и бросил его в золу.
     - Ты  бы поосторожней, - проговорил он, протаскивая сквозь кожу дратву.
- Трудно, что ли, с места подняться?
     - А что стряслось? - вызывающе вскинул голову Абакир.
     - Кошма загорелась.
     - Подумаешь,  богатство  какое! - Абакир пренебрежительно усмехнулся. -
Латаешь свой дырявый сапог, ну и латай, тебе другого и не надо!
     - Дело не в богатстве. Ты тут не один и не у себя дома.
     - Знаю,  что  не  у  себя  дома! У себя я бы и разговаривать с тобой не
стал.  Понял,  рожа ты в кожаных штанах? Да, видно, бог наказал, сижу в этом
каторжном Анархае, где место таким вот дуракам, как ты и твоя жена!
     Садабек  с  силой  дернул  дратву.  Шило  выскочило  у  него  из руки и
отлетело  за  спину. Он долго смотрел на Абакира ненавидящим взглядом, потом
грозно  подался  вперед,  зажимая  в одной руке сапог, а в другой натянутую,
как струна, дратву.
     - Хорошо,  пусть я дурак и жена моя дура, что приехала со мной и кормит
нас  всех  тут!  -  проговорил  он,  тяжело  дыша. - А все другие анархайцы,
по-твоему,  каторжники? Ты их, что ли, пригнал сюда? А ну, отвечай, сволочь!
-  вскрикнул  Садабек  и  вскочил  с  места,  перехватывая голенище кованого
сапога правой рукой.
     Абакир  метнулся к гаечному ключу, что лежал в стороне, и вобрал голову
в плечи, готовясь к удару.
     Я испугался. Это было очень страшно. Они могли убить друг друга.
     - Не  надо, Абакир! - метнулся я к ним. - Не бей его! Не надо, Садабек,
не связывайтесь! - взмолился я, путаясь у них под ногами.
     Садабек  отшвырнул меня в сторону, и они закружились по юрте, как барсы
перед  схваткой,  вперив друг в друга глаза. Потом разом прыгнули, и гаечный
ключ  просвистел  в  воздухе  у  самой  головы  Садабека. Но тот в последний
момент  увернулся  и обеими руками перехватил ключ. Однако Абакир был силен.
Он  подмял противника под себя, и они покатились по полу, хрипя и ругаясь. Я
подскочил  к  ним,  бросился  всем телом на ключ, который Абакир выронил, и,
наконец, схватив его, выбежал из юрты.
     - Альдей!  Калипа!  -  закричал  я  женщинам, возвращающимся с водой. -
Живее, живее! Дерутся они, убьют...
     Женщины  поставили  ведра  и бросились ко мне. Когда мы вбежали в юрту,
Садабек  и  Абакир  все еще катались по земле. Мы растащили их, изодранных и
окровавленных.  Альдей  потянула  было  мужа к выходу. Но Абакир рванулся из
объятий Калипы.
     - Ну  погоди,  колченогая  собака! Ты еще будешь молить о пощаде, дрянь
поганая, ты еще узнаешь, кто такой Абакир!
     Приземистая, сухонькая Альдей подошла к нему и сказала прямо в упор:
     - А ну, тронь, попробуй! Глаза выдеру! Сам себя не узнаешь!
     Садабек спокойно взял жену за руку.
     - Не надо, Альдей. Он того не стоит...
     Я  тем  временем  вышел,  разыскал  заброшенный мной в суматохе гаечный
ключ,  отошел  подальше  от  юрты и зарыл его в землю возле каменной бабы. А
сам  сел  и  вдруг расплакался. Глухие, удушающие рыдания сотрясли мое тело.
Никто  не  видел  меня,  и  сам  я  не понимал, что творится со мной. Только
каменная  баба,  будто  подслушивая  мое  горе,  зло косилась на меня пустой
черной  глазницей.  Вокруг  простиралась  мокрая  туманная  степь,  тихая  и
утомленная.  Ничто  ни  единым  звуком  не  нарушило ее извечного, глубокого
покоя,  и  только  я  все еще всхлипывал, утирая глаза. Долго я сидел здесь,
очень долго, пока не стемнело.
     Вот  так  я и живу в той самой роскошной полынной степи... Стараюсь изо
всех  сил,  но  все равно ничего у меня пока не получается. Сейчас вот опять
влетело  от  Абакира. Как быть дальше, ума не приложу. Однако и падать духом
нельзя. Надо стоять там, где стоишь. Пока не упадешь.
     - А  ну,  Серко,  шевелись! Поживей! Нам с тобой нельзя унывать: работа
не ждет...

     Назавтра  я  поднялся  с  рассветом, раньше обычного. Еще вчера, лежа в
юрте,  я  решил про себя: в лепешку разобьюсь, но сделаю так, чтобы никто не
посмел  меня  не  то  что  обругать,  но  и  упрекнуть.  В конце концов надо
доказать, что я ничем не хуже других.
     Первым  делом  я  развез  горючее и сам заправил баки. Потом покатил со
своей  бочкой  к  роднику,  чтобы  до  начала работы залить радиаторы водой.
Затем  надо  было  успеть  позавтракать  и снова, не теряя ни минуты, возить
воду. Пока что дело шло так, как я рассчитывал.
     Тем  временем  за  белесой  дымкой  горизонта  шевельнулось солнце. Оно
долго  не  всходило, медлило, точно боялось окинуть взглядом всю ширь и даль
анархайской  земли.  А  потом  приподнялось  и выглянуло одним краешком. Что
может  быть  красивее  степи  на  утренней  заре!  Будто  разлилось огромное
лазоревое  море  да  так  и  застыло  голубыми  волнами, кое-где отливающими
темной прозеленью и желтизной.
     О  Анархай,  о  великая  степь!  Что  же ты молчишь, о чем думаешь? Что
таишь ты в себе от века и что ждет тебя впереди?
     Не  беда,  что  я  всего-навсего  водовоз. Я еще буду властвовать и над
этой  землей и над машинами. Ведь наши два трактора и то, что мы делаем тут,
-   это  всего  лишь  начало  начал.  Я  где-то  вычитал,  будто  изыскатели
обнаружили  под  Анархаем  большие  подземные  реки. Воз, это пока лишь
догадка.  Но  как  бы  там  ни  было, я верю, что люди напоят эту землю и на
Анархае  заколышутся  зеленые  сады,  побежит  вода  в  прохладных  арыках и
здешние  ветры  будут  мерить  золотые хлебные поля. Вырастут здесь города и
села,  и  наши  потомки  назовут эту степь благословенной страной Анархай. И
через  много-много  лет,  когда  придет  сюда  такой  же  парень, как я, ему
наверняка  не  придется  день-деньской  мотаться  по  степи  с  водовозкой и
выслушивать брань какого-нибудь самодура.
     И все-таки я не завидую ему, потому что я первый пришел сюда!..
     Я  остановил водовозку, оглядывая утренние просторы. В эту минуту я был
самым  счастливым,  самым  сильным и даже самым красивым человеком на земле.
Да будет благословенна страна Анархай!..
     Солнце, наконец, выкатилось из-за горизонта, огромное, сияющее.
     День  начинался  неплохо. По крайней мере моторы не глохли - я поспевал
подвозить воду. Но до вечера было еще далеко...
     В  одну  из  своих  ездок  я обнаружил у родника небольшую отару овец с
ягнятами.  Их  пригнала  сюда  какая-то  девушка.  Она поила их из ручья, не
подпуская  к  источнику. Откуда она взялась? Наверно, пришла из урочища, что
лежало   в   стороне   от  нас,  там,  за  двуглавым  холмом.  В  тех  краях
располагались  чабаны.  Лицо  девушки  показалось  мне  чем-то  знакомым.  В
каком-то  журнале я видел однажды фотографию молоденькой китаянки с такой же
вот,  как  у  этой  девушки,  челочкой  на  лбу.  Поэтому,  наверно,  мне  и
почудилось, будто я ее где-то видел.
     Мы  молча  посмотрели  друг  на друга. Мое появление здесь было для нее
такой  же  неожиданностью,  как и ее присутствие для меня. Но я как ни в чем
не  бывало  спрыгнул  с повозки и деловито принялся черпать воду из родника,
пополняя свою бочку.
     Овцы  напились  тем  временем,  и  девушка стала отгонять их в сторону.
Проходя возле меня, она спросила:
     - А как называется этот родник?
     Я  призадумался,  глядя  на  округлый  водоем,  где тускло поблескивала
замутненная  мной  вода.  Действительно,  должен  же  как-то  называться наш
единственный   родник!   Пока   я  думал,  вода  отстоялась,  посветлела  на
поверхности и потемнела в глубине.
     - Верблюжий глаз! - сказал я, повернувшись к девушке.
     - Родник  Верблюжий  глаз?  -  Она  тряхнула  челочкой  и улыбнулась. -
Красиво! А он и правда похож на верблюжий глаз, такой задумчивый...
     Мы  разговорились.  Девушка  оказалась  из  наших  мест. Она знала даже
моего  учителя  Алдиярова. О, до чего же это здорово - услышать имя любимого
учителя  здесь,  в  степи,  от  незнакомой девушки, которая, подумалось мне,
тоже  не  без  его  влияния  попала сюда, на Анархай. Она еще в прошлом году
окончила  школу,  не  нашу,  а  другую,  и  теперь  работала  сакманщицей  -
помощницей чабана.
     - У  нас  на  кошаре колодезная вода соленая, - говорила девушка. - А я
слышала,  что где-то здесь есть родник. Мне и самой захотелось посмотреть на
живую  воду  и  ягнят напоить, пусть и они знают, какая она, настоящая вода.
Вот выращу их, сдам в отару, а к осени поеду учиться в университет...
     - Я  тоже  со  временем  думаю  учиться,  -  сказал  я.  -  Только я по
механизации  пойду. Меня ведь послали сюда работать у трактора, а это так...
-  показал  я  на  бочку,  -  временно  помогаю...  Должны  прислать другого
водовоза...
     Ну,  это  уж  я  зря,  конечно,  ляпнул,  просто  сам  не  заметил, как
сорвалось  с  языка.  От  стыда  мне  стало  невыносимо  жарко,  но тут же я
похолодел.
     - Э-эй,  акаде-емик,  морду  набью-у-у!  -  донесся  издали ненавистный
голос Абакира.
     - Ох, и заболтался же я!
     - Что это там? - не разобрав, спросила девушка.
     - Да так, - пробормотал я, краснея. - Воду надо везти.
     Девушка  погнала  овец  своей  дорогой.  А  он,  Абакир, стоя на кабине
трактора в дальнем конце загона, орал во всю глотку, размахивая кулаками.
     - Да  еду  я,  еду!  Уймись  ты!  Нельзя  же кричать при посторонних! -
прошептал я в отчаянии и погнал лошадь вскачь.
     Вода  в  бочке  бултыхалась,  выплескивалась, то и дело окатывая меня с
головы  до  ног.  Ну  и  пусть!  Пусть  там не останется ни капли! Не могу я
больше терпеть такие издевательства!
     Абакир  спрыгнул  с  кабины  и,  как в тот раз, снова кинулся ко мне. Я
осадил лошадь.
     - Если ты будешь так кричать, я брошу работу и уйду!
     Он  растерялся  от  неожиданности,  а  потом присвистнул и обложил меня
матом.
     - Без  тебя,  сопливого  академика, был Анархай и теперь не провалится,
чтоб  ему  сгореть!  Валяй,  катись  отсюда  восвояси!  Тоже  еще огрызаться
вздумал, голоштанный студент!
     Я спрыгнул с повозки, закинул кнут за трактор и зашагал прочь.
     - Стой,  Кемель! Нельзя так! Куда ты, остановись! - закричала мне вслед
Калипа.
     Но это только подстегнуло меня, и я зашагал еще быстрее.
     - Не  задерживай, пусть проваливает! - донесся до меня голос Абакира. -
Обойдемся!
     - Изверг  ты,  зверь,  а  не  человек,  что  ты  наделал! - стыдила его
Калипа.
     Я еще долго слышал, как они там кричали и ругались.
     Не  замедляя  шага,  я  уходил все дальше и дальше. Мне было все равно,
куда  идти.  Никого,  ни единой души не было вокруг, и пути передо мной были
открыты  во  все  стороны.  Я  миновал  родник,  полевой  стан,  прошел  под
пригорком,  там,  где стояла каменная баба. Зло ухмыляясь, старуха проводила
меня  пустым  черным  взглядом и осталась стоять тяжело вросшая в землю, как
стояла многие века.
     Я  шел,  ни о чем не думая. У меня было только одно желание: уйти, уйти
отсюда  как    быстрее,  и  пусть  этот проклятый Анархай любуется моим
затылком.
     Пусто,  бесстрастно  стлалась  передо  мной степь. Все пригорки, увалы,
лощины  -  все  вокруг  до тошноты походило одно на другое. Кто сотворил это
мертвое,  унылое  однообразие?  Почему  я,  оскорбленный и униженный, должен
мерить  эти бесконечные седые просторы горькой полыни? Куда ни глянь - всюду
бездыханная  пустыня.  И  что, спрашивается, надо здесь человеку? Разве мало
ему места на земле? Мои утренние мечты показались мне до смешного нелепыми.
     "Вот  тебе  и  роскошная  полынная степь, вот тебе и страна Анархай!" -
высмеивал  я  сам  себя,  ощущая  всем существом своим собственное бессилие,
бесприютность и подавленность.
     Надо    мной    было    высокое-высокое   небо,   вокруг   расстилалась
огромная-огромная   земля,  и  сам  я  показался  себе  маленьким-маленьким,
одиноким,  забредшим  сюда  невесть  откуда  человечком  в стеганой фуфайке,
кирзовых сапогах и поношенной, выцветшей кепчонке.
     Так  я  и  шел.  Ни тропы, ни дороги. Я просто шел. "Выйду где-нибудь к
железнодорожной  насыпи, - думал я, - пойду по шпалам, а там на каком-нибудь
разъезде подцеплюсь к товарняку. Уеду к людям..."
     Когда  у  меня  за  спиной раздались топот и фырканье лошади, я даже не
оглянулся.  Это  Сорокин.  Кроме  него,  некому. Сейчас начнет корить, будет
упрашивать, но - к чертям! - не вернусь, даже и не подумаю.
     - Остановись! - негромко окликнул меня Сорокин.
     Я  остановился.  Сорокин подъехал на вспотевшей лошади. Молча посмотрел
на  меня  синими  пристальными  глазами  из-под  выцветших  бровей,  полез в
полевую  сумку  и достал красный листок - мою комсомольскую путевку, которую
я с такой гордостью вручил ему в день приезда.
     - На, это нельзя оставлять, - спокойно протянул он мне путевку.
     Во  взгляде его я не прочел ни упрека, ни презрения. Он не осуждал и не
жалел  меня.  Это был серьезный взгляд человека, обремененного делами, давно
привыкшего  ко  всяким  неожиданностям.  Сорокин  отер  ладонью  утомленное,
заросшее рыжеватой щетиной лицо.
     - Если  на  разъезд  - держи правее, вон по-над той ложбиной, - показал
он мне и, повернув коня, медленно поехал назад.
     Я  ошеломленно  смотрел ему вслед. Почему он не обругал меня, почему не
стал  уговаривать? Почему он так устало сидит на своей понурой лошади? Семья
-  жена  и дети - где-то далеко, а он здесь один годами кружит по степи. Что
он за человек, что держит его в пустынном Анархае?
     Сам не понимаю почему, но я медленно побрел за ним.
     Вечером  мы  все  собрались в юрте. Все молчали. Было тихо, только сухо
потрескивал  костер.  Всему виной был я. Разговор еще не начинался, но, судя
по хмурому, напряженному лицу Сорокина, он собирался что-то сказать.
     - Ну,  так  как  же  быть?  - промолвил, наконец, Сорокин, ни к кому не
обращаясь.
     - А  что,  на  Анархай  потоп  надвигается,  что ли? - ехидно отозвался
Абакир.
     При  этих  словах  Садабек молча встал и вышел из юрты. После той драки
он  не разговаривал с Абакиром и сейчас, видно, не намерен был вмешиваться в
разговор.  Его  брат,  прицепщик  Эсиркеп,  тоже  поднялся  было с места, но
раздумал и остался.
     Абакир  и  с  ним был не в ладах. Как-то, уступив моей просьбе, Эсиркеп
оставил  меня  на  день на своем плуге у трактора Садабека, а сам пересел на
водовозку.  Ну,  известно,  опоздал  немного  с водой, и Абакир обрушился на
него.  Но  Эсиркеп  в  обиду  себя  не  дал, он тоже драться умел. А ведь он
старше меня всего года на три.
     Абакиру никто не ответил.
     - А  что  тут  думать?  -  добавил он. - Кто сорвал работу, тот пусть и
отвечает.
     - Не  о  том  речь,  кто виноват, кто не виноват! - ответил Сорокин, не
глядя  на  него.  -  Здесь  судьба  молодого человека решается, как ему быть
теперь.
     - Ну,  уж  и  судьба!  -  усмехнулся  Абакир. - Судьба таких академиков
давно  решена,  пропащий,  ни  на  что не годный народ! - Он небрежно махнул
рукой.  -  Ну  сам  посуди,  Сорокин, куда они годятся? Пока мы своим горбом
хлеб  добывали,  они  учились  по  десять лет, а то и больше. Мы кормили их,
обували,  одевали,  а  что получилось, чему их там выучили? Машины не знает,
хомут  на  коня  надеть  не умеет, супонь и то толком не стянет... Почему же
это  я  должен  отдуваться за него? На кой хрен мне его ученость! Подумаешь,
знаток  каменных  идолов!  А с делом не справляется. Раз так - значит, айда,
катись,  не  срывай  работу  другим!  И  ты  на меня, Сорокин, не напирай, я
вкалываю  без сменщика и никому спуску не дам. А неугоден - завтра ноги моей
здесь  не  будет.  Но  то, что говорил, всегда буду говорить; я бы всех этих
академиков...
     - Довольно!  - резко прервал Абакира Сорокин, все так же глядя на него.
-  Это  мы  и  без тебя знаем. Не о том речь. А ну, скажи, Кемель, что ты-то
сам думаешь?
     Я  не  сразу  ответил.  Слушая  Абакира,  я  поймал  себя на мысли, что
какая-то  доля истины была в его словах. Но как все это говорилось, как зло,
как  враждебно! За что? Разве я безрукий или уж такой тупица, что никогда не
постигну  того, что доступно Абакиру? Или же моя грамотность мне помешает? Я
этого  решительно  не  понимал.  Однако  я  постарался ответить Сорокину как
 спокойнее.
     - Я  приехал  сюда  работать  прицепщиком.  Это  для  меня  важно.  А с
хомутами  и  супонями  я уже справляюсь. Это знают все, и Абакир тоже знает.
  было  бы и дальше так работать. Но я водовозом не буду. Принципиально
не буду.
     - Другой работы у нас нет, - сказал Сорокин.
     - Значит, мне надо уходить, - заключил я.
     Калипа подняла на меня глаза и печально вздохнула.
     - Я  бы, Кемель, уступила тебе свое место, а сама бы села на водовозку,
но ведь ты не пойдешь.
     Это  прозвучало  неожиданно.  По  доброте  ли своей или оттого, что она
почему-то  постоянно  испытывала  неловкость за Абакира, вроде бы стыдилась,
когда  он кричал и ругался, и всегда старалась чем-нибудь смягчить, сгладить
его  грубость  -  потому  ли  или  нет,  но она это сказала, а я сгоряча, не
подумав, брякнул:
     - Пойду!
     В   юрте   стало  совсем  тихо.  Только  костер  потрескивал  с  тонким
посвистом.  Все, недоумевая, смотрели на меня. Может быть, люди ждали, что я
одумаюсь,  откажусь?  Получалось так, что я сам лез в лапы человеку, который
ненавидел  меня  и  не  желал  мне ничего доброго. Но я промолчал. Сказано -
сделано. Сорокин еще раз испытующе посмотрел на меня.
     - Это точно? - коротко спросил он.
     - Да.
     - А  мне  все  равно! - Абакир плюнул в костер. - Но предупреждаю: чуть
что  -  надаю по шее! - И глаза его холодно блеснули в полутьме с усмешкой и
вызовом.
     - А  что  - чуть что? Что ты заранее угрожаешь? - не выдержал, наконец,
все  время  молчавший Эсиркеп. - Справится, подумаешь, премудрость какая! Он
на моем плуге работал.
     - А  тебя  не  спрашивают.  Не  лезь  не  в свое дело. Сами поглядим. Я
отвечаю за трактор, за работу...
     - Прекрати!  - снова недовольно оборвал Абакира Сорокин и сказал мне: -
С  утра  принимайся  за  работу. - Он поднялся и шагнул к выходу. - А теперь
отдыхать пора...
     В  эту  ночь  я почти не спал. Как все сложится у меня с Абакиром? Ведь
до  сих пор я только время от времени сталкивался с ним, а с завтрашнего дня
постоянно,  днем  и  ночью, буду у него в подчинении. Обязанности прицепщика
меня  не так пугали, хотя они требуют выносливости и терпения. Конечно, надо
приноровиться  точно  и  быстро  поднимать и опускать лемеха в нужном месте,
чтобы  ни  на минуту не задержать движения трактора. Но ведь, кроме этого, я
должен  во  всем  помогать трактористу - и по уходу за машиной и по ремонту.
Попробуй  подай  Абакиру  не  тот  ключ,  не тот болт или гайку, или там еще
что...
     Не  спала, оказывается, и Альдей. Она подошла в темноте ко мне, присела
рядом, погладила меня по голове.
     - Ты  бы  подумал,  Кемель.  Не  пара  вы с ним. Добрый ты, безобидный.
Заест он тебя, не угодишь ты ему...
     - А я не собираюсь ему угождать. А что заест, так мне уж не привыкать.
     - Ну,  гляди,  тебе  виднее, - тихо проговорила она, и, вздохнув, пошла
на свое место.

     Наш поединок с Абакиром начался с первого же дня.
     - Заснешь,   упадешь  под  ножи,  -  отвечать  не  буду!  -  бросил  он
единственную фразу перед началом пахоты.
     Но  мне  было,  конечно,  не  до сна. Я весь был в напряжении, готовясь
работать  четко  и безупречно. А если думать, что  случайно угодить под
ножи, то лучше было сразу отказаться.
     Да,   под  моими  растопыренными  на  раме  ногами  были  укреплены  на
кронштейнах  стальные  лемехи.  Они  шли  рядком,  наискось, один за другим,
вспарывая  и отваливая дымящуюся дернистую толщу целинных пластов. Вдавливая
полынь  в  землю,  трактор  шел, не останавливаясь, напряженно гудя и лязгая
гусеницами.
     Абакир  ни разу не обернулся, не поинтересовался мной. Я видел лишь его
упрямый,  тугой  затылок. Уже одно это как бы говорило мне, что Абакир будет
испытывать  меня до тех пор, пока я не откажусь или пока он не убедится, что
я  выстою. И воз, нарочно он гнал трактор без передышки, чтобы измотать
меня,  заставить отступиться. Кто-кто, а уж Абакир-то прекрасно знал, что не
очень  это  сладко  сидеть  на  жестком  металлическом  сиденье,  не имеющем
никакой  амортизации,  задыхаясь  от  пыли  и выхлопных газов. Но я не думал
сдаваться.  Предельно  напряженные  нервы,  глаза, слух, руки, вцепившиеся в
штурвал  плуга, - вот что я собой представлял. За все время я не проронил ни
слова,  я  молчал  даже тогда, когда он с особенно злым упорством вел машину
по  каменистым  местам, где плуг то и дело выворачивало из борозды, где ножи
скрежетали  по  кремню, высекая искры и гарь, а меня трясло и подкидывало на
сиденье.  К  вечеру,  когда  Абакир  остановил  трактор,  я ощутил страшную,
никогда  прежде  не  испытанную  усталость.  Рот, нос, уши, глаза - все было
забито  пылью  и песком. Хотелось повалиться на землю и тут же заснуть. Но я
не двинулся с места, я ждал приказаний Абакира.
     - Подними  лемеха!  -  крикнул  он мне, выглянув из кабины. Затем вывел
трактор  из пахоты и, заглушив мотор, подошел к плугу. Наклоняясь к лемехам,
он  ощупал  острие  ножей.  -  Менять  надо,  притупились. К утру чтобы было
сделано! - сказал он.
     - Ладно,  -  ответил  я.  -  Оставь  запасные  ножи и отведи трактор от
плуга.
     Он  выполнил  мою  просьбу  и молча пошел к полевому стану. Я посмотрел
ему  вслед  и  поймал  себя  на  том,  что  не только злюсь на Абакира, но и
завидую  ему.  Идет  себе  вразвалку,  будто  и  не устал вовсе. Из меня он,
конечно,  душу  вымотал,  но ведь сам-то тоже ни минуты не отдыхал. Вот ведь
как умеет работать, подлец!
     Я  вздохнул  и  принялся  собирать  курай, складывая его охапками возле
плуга.  Мне  нужно  было развести костер, чтобы успеть за ночь сменить ножи.
Собрав большую кучу, я пошел ужинать.
     Родная,  добрая Альдей! С каким огорчением смотрела она на меня, пока я
быстро  и  молча  ел  заботливо оставленный ею бешбармак. А мне некогда было
рассиживаться.  Я  попросил  у  нее  фонарь,  который имелся у нас на всякий
случай.
     - Зачем он тебе? - спросила она, подавая фонарь.
     - Надо. Лемеха буду менять.
     - Да  что  ж  это  такое,  куда  это  годится!  -  раскричалась Альдей,
обращаясь к Абакиру. - Не позволю! Не дам издеваться над мальчишкой!
     - А мне что, не позволяй, - огрызнулся Абакир, укладываясь спать.
     - Не  вмешивайся!  -  одернул  Садабек  жену. - У Кемеля своя голова на
плечах.
     - Ничего,  мы поможем тебе, Кемель. Пошли, Эсиркеп! - Калипа поднялась,
собираясь идти со мной.
     - Не надо, - сказал я. - Не тревожьтесь. Я сам управлюсь.
     С этими словами я вышел из юрты, освещая себе путь фонарем.
     Кругом  царила  ночь,  немая  и  беспредельная.  Я на минуту завернул к
роднику  - напиться. Едва побулькивая в горловине, родник изучал спокойствие
и  прохладу.  Он  матово  светился  из темной, задумчивой глубины. А правда,
похож  на  верблюжий  глаз.  Вспомнилась девушка-сакманщица. Я даже не успел
узнать тогда, как ее зовут. Где она сейчас, эта милая девушка с челочкой?
     Добравшись  до  плуга,  я  не  мешкая  взялся  за  дело. Поднял лемеха,
насколько   позволяло   устройство,   развел   костер.  И  фонарь,  конечно,
пригодился.  Я отвертывал гайки, сразу же накручивал их на болты и складывал
в  кепку,  чтобы  не  растерять. Всю ночь я елозил под плугом. Приворачивать
гайки  было  тяжело,  а  главное, несподручно. Они сидели в очень неудобных,
труднодоступных  пазах.  Костер  то  и  дело  угасал. Я, словно уж, выползал
из-под  плуга  и, лежа на земле, вновь раздувал огонь. Не знаю, сколько было
времени,  но  я  не успокоился до тех пор, пока не сменил все ножи. А потом,
как  в тумане, доплелся до трактора и завалился в кабине спать. Ныли, горели
во сне исцарапанные руки.
     Рано утром меня разбудила Калипа. Она приехала с водовозкой.
     - Радиатор  я  уже  залила. Иди умойся, Кемель, - позвала она меня, - я
полью тебе.
     Она  ни  о  чем не расспрашивала меня, и я был благодарен ей за это. Не
всегда  приятно,  если люди жалеют тебя. Когда я умылся, она принесла мне из
повозки  узелок  с  едой  и  бутылку  джармы. До чего же приятно было выпить
кисленького  квасу  из жареного зерна! Это, конечно, Альдей позаботилась обо
мне.
     Пришел  Абакир. Ничего не сказал. Да и придраться-то было не к чему. Он
молча  подал  трактор  к плугу, я его прицепил серьгой, и мы снова двинулись
по полю.
     Но  в  этот  день я уже сидел за плугом уверенно. Я поверил в себя. Раз
выдержал первое испытание, буду держаться до конца!
     Передо  мной  в окошке кабины маячил все тот же упрямый, тугой затылок.
Все  так же, без передышки, с напряженным ревом и лязганьем шел трактор. И я
все так же сидел, вцепившись в штурвал.
     В полдень Абакир неожиданно заглушил мотор.
     - Слезай, - сказал он. - Перерыв.
     Мы  молча сидели на земле, в тени трактора. Абакир покурил, раздраженно
покусывая  папиросу,  потом  снял  комбинезон  и рубаху и лег на свою одежду
загорать.  Спина  у  него  была  широкая,  мускулистая, лоснящаяся. Мне тоже
захотелось  погреться на солнце. Я стянул рубашку, собираясь расстелить ее и
лечь, но в это время Абакир поднял на меня хмурое разомлевшее лицо.
     - Почеши  спину!  -  приказал  он  и,  будучи  уверен,  что  я  брошусь
исполнять его прихоть, опустил тяжелую голову на руки.
     Я промолчал.
     - Слышишь? - он грозно передернул плечами, не поднимая головы.
     - Не буду!
     - А  я  говорю,  будешь!  - Он рывком подтянулся ко мне на руках. - Ну,
долго я буду ждать?
     Я немного отодвинулся от него.
     - Ты  всегда  тычешь себя в грудь: я рабочий! Я всех и вся кормлю... Но
ты  рабочий  только  потому,  что  работаешь, а душой ты не рабочий. Тебе бы
баем быть.
     - И  был  бы!  А ты мне в душу не лезь! - Он неожиданно щелкнул меня по
носу.
     Я  вскочил  и бросился на него с кулаками. Абакир словно только этого и
ждал.  Всю  свою ненависть и злобу, накопившуюся за последние дни, он вложил
в  страшный  удар,  от которого я покатился по земле. Я с трудом поднялся на
колени  и,  не  помня  себя,  ослепленный яростью, снова ринулся на Абакира.
Почти каждый удар его сшибал меня с ног.
     - Я  тебе  покажу,  чем  мой  кулак  пахнет!  Я тебе покажу мою душу! -
приговаривал он, нанося мне чугунные удары.
     Но  я  снова и снова вскакивал и молча, остервенело бросался на него. Я
все  время  метил  ему  в лицо, в его звериную рожу, а он точно и расчетливо
бил меня в живот, по ребрам, в грудь.
     Вот  я  опять  поднялся  и  медленно  двинулся к нему. Он занес руку и,
крякнув,  как  мясник,  сплеча двинул меня кулаком по шее. Я лежал, припав к
земле и прикусив губу, чтобы не издать ни единого стона.
     - Лежишь,  академик!  Ну-ка,  понюхай,  чем  пахнет земля! - сказал он,
тяжело  дыша  и  сплевывая кровь с разбитых губ. - Это тебе не лекции читать
про каменных идолов.
     Он  пошел  к  своей  одежде, истоптанной нашими ногами, и, отряхнув ее,
стал  не  спеша  одеваться  с чувством исполненного долга. Но он все-таки не
подозревал,  что и этот бой выиграл я. Да, я оставался непобежденным, хотя и
лежал  на  земле.  Мне стало ясно, что  и кулаками драться за правду. Я
понял,  что    и  нужно  бить  того,  кто  бьет тебя. Для меня это было
победой...
     Пока  Абакир одевался, залезая в свой комбинезон, я отдышался, пришел в
себя.  Когда  он  завел  мотор, я встал, быстро оделся и занял свое место на
плуге.
     Трактор  взревел  и  тронулся  вдоль  пашни.  Все тот же упрямый, тугой
затылок  маячил в окошке кабины, и я был все тем же прицепщиком, вцепившимся
в штурвал плуга.

     В  нашей  жизни  произошли кое-какие изменения. Нам привезли на машинах
пароконную  бричку  с  лошадьми для подвоза семян к пахоте. Прибыл также еще
один  человек  -  ездовой. Теперь и водовозу стало легче управляться. На сев
переключили трактор Садабека и Эсиркепа, а мы с Абакиром продолжали пахать.
     И еще одна очень важная новость.
     Несколько  дней  назад,  когда мы после обеда ехали на бричке к полю, я
увидел  у  родника ту самую девушку-сакманщицу. Я спрыгнул с брички. Ездовой
придержал было лошадей, но Абакир не дал ему остановиться.
     - Айда, не задерживай, - недовольно приказал он.
     Я  побежал к девушке, и она пошла навстречу мне, оставив своих овец. Но
я  так  и  не  добежал  до  нее,  надо было догонять бричку, чтобы поспеть к
началу работы. Я остановился.
     - Здравствуйте! - крикнул я.
     - Здравствуйте! - ответила она и тоже остановилась.
     Я  очень  обрадовался,  что  увидел  ее,  но  решительно  не  знал, что
сказать.
     - Почему вас не видно с водовозкой, где вы теперь?
     - Я  теперь  на  тракторе!  - не без гордости прокричал я в ответ. - Мы
во-он на том поле! Извините, я очень спешу!
     - Бегите, бегите! - она помахала мне.
     Я  пустился  догонять бричку. Только разок оглянулся. Девушка стояла на
том  же  месте,  глядя мне вслед. Бричка не останавливалась. Но мне бежалось
легко  и свободно. Я счастлив был, что она помахала мне рукой, что бегу я по
вольной весенней степи...
     На  другой  день  она  появилась  у  нашего  поля.  Стояла  на пригорке
неподалеку,  присматривая  за матками с ягнятами. Мне очень хотелось подойти
к  ней  хоть  на  минутку, но разве Абакир позволил бы, разве он способен на
такой поступок? Я не стал просить его об этом.
     В  следующий  раз,  когда  девушка появилась на пригорке, мы с Абакиром
стояли возле гудящего трактора, он что-то проверял в моторе.
     - Чего это она зачастила? - спросил Абакир.
     - Не знаю.
     - А как ее звать?
     - Тоже не знаю.
     - Эх  ты,  академик!  -  Он  насмешливо  сплюнул  и  кинул  взгляд в ее
сторону. - А девка сочная...
     Я глянул на него со злостью.
     - Иди садись на место! - рявкнул он, и мы двинулись дальше.
     Девушка  тем  временем  перегнала  овец  с  пригорка на открытое место,
шагах  в  ста от нашего поля. Побежать бы к ней, посидеть рядом, поговорить,
просто посмотреть на ее хорошенькую челочку...
     Трактор вдруг остановился. Абакир высунулся из кабины.
     - Закрепи рычаг! Иди сюда!
     Я  сошел  с плуга, в недоумении направляясь к Абакиру. В кабину он меня
во время работы не допускал.
     - Садись. - Он уступил мне свое место. - Учись управлять!
     Я  был  поражен.  Такого  я  от  него  никак не ожидал. Что произошло с
Абакиром,  неужели  он  подобрел ко мне? Однако недолго думая я приготовился
делать все, что он прикажет.
     - Прижми  педаль.  Включи  сцепление. Вот так. Теперь осторожно отпусти
педаль. Держи рычаги фрикционов...
     Трактор  зарокотал,  двинулся  с места, и мы пошли вдоль загона. У меня
дух  захватило  от  радости. Я ни о чем не думал, мне ни до чего на свете не
было  дела.  Я  был  поглощен одним желанием: овладеть трактором, постигнуть
его  механизм.  Ведь  я  так  давно  мечтал  об  этом!  И вот могучий тягач,
послушный  моим рукам, двинулся вперед, с лязгом забирая землю гусеницами. И
сам  я, казалось, превратился в механизм, сосредоточенный лишь на том, чтобы
четко выполнять нужные действия.
     Я  неплохо  развернулся  в  конце  загона.  Правда,  без  прицепщика на
развороте  остались  большие  огрехи. Но это не такая уж беда: мало, что ли,
земли на Анархае! Зато я научусь водить трактор!
     Так  мы  сидели  несколько  гонов.  Сердце  у меня уже не так билось, я
чувствовал себя уверенней.
     - Не  дрейфь,  академик!  -  крикнул  мне  в  ухо  Абакир. - Я отлучусь
малость. А если что, заглушишь!..
     Он   спрыгнул  на  ходу  с  трактора  и,  отряхиваясь,  прихорашиваясь,
направился  к девушке-сакманщице. Она была теперь совсем рядом. Тут только я
понял,  что  он  замыслил.  Не  без  корысти, оказывается, посадил он меня в
кабину.
     Абакир  стоял возле девушки и беспечно разговаривал с ней. А что ему!..
Работа идет, трактор рядом, в случае чего всегда  подбежать.
     Мне  не понравилась проделка Абакира. Но в то же время я был счастлив -
ведь  я  сам  вел  машину!  Меня так и подмывало помахать девушке из кабины,
крикнуть  ей  что-нибудь  хорошее.  Эх, если бы не торчал тут Абакир! Что он
там  ей  говорит и что она ему отвечает? Хорошо бы ей поосторожней, построже
быть с ним...
     Я  не  слезал  с  трактора  часа  полтора, пока девушка не погнала овец
назад.  На  лице  Абакира  я  не уловил ничего такого, что говорило бы о его
успехе.  Нет,  ничего, кроме обычного туповато-надменного самодовольства, не
выражало его лицо.
     - Айда,  академик,  на  свое  место! - Он хлопнул меня по плечу и криво
усмехнулся.
     Я ничего не сказал и спрыгнул с трактора.
     Наша  девушка  пришла  и  на  другой  день. Абакир опять оставил меня в
кабине,  а  сам  направился  к  ней.  Лучше  бы уж она не приходила. Бросить
трактор я не мог, но и оставаться равнодушным я тоже не мог.
     "Как  бы предупредить ее? - думал я, бросая из кабины тревожные взгляды
в  их  сторону. - Не надо ей встречаться с ним. Но как  запретить людям
разговаривать  друг  с  другом?  Человек сам должен понимать, с кем он имеет
дело..."
     На  этот  раз  девушка  быстро  ушла,  и я очень обрадовался этому. Все
быстрее  и  быстрее  погоняя  овец,  она  убегала  по степи, не оглядываясь.
"Прости  меня,  милая, - мысленно посылал я ей свои извинения. - Хорошо, что
ты  так  быстро ушла. Но мы еще встретимся. В следующий раз я не останусь на
тракторе,  я побегу к тебе. А пока иди, не останавливайся, славная девушка с
челочкой... Я ведь не знаю даже твоего имени..."
     Но  напрасно  рассчитывал  я  на предстоящую встречу. Девушка больше не
появлялась.  Дня  три  подряд  мы  оба ждали ее, не говоря, конечно, об этом
вслух.  Абакир  был  злее  и  грубее  обычного.  Он  опять  смотрел  на меня
откровенно  ненавидящим взглядом. Но и я теперь не скрывал своего презрения.
Я  понял,  что он чем-то оскорбил девушку, я чувствовал свою вину перед ней,
словно  бы  не  сумел  защитить ее от чего-то недоброго, темного. Я дал себе
слово:  при первой же возсти отыскать ее и просто, по душам, поговорить
обо всем. Я стал мечтать об этой встрече, я желал этого и надеялся.
     Как  раз  в эти дни нас застиг в поле дождь. Он наскочил стремительно и
внезапно.  Это  был  буйный  степной  ливень с градом. Воздух загудел, земля
вмиг   покрылась  вспученными,  кипящими  лужами.  Но  Абакир  не  остановил
трактора.  Наоборот,  он  его  припустил  быстрее  и ни разу не оглянулся на
меня, а я ведь сидел под ливнем и градом.
     Набухшие  водой  вспаханные  пласты  уже не отваливались за лемеха. Они
распирали  плуг,  лезли  на  раму,  мне  на  ноги. Пожалуй, Абакир вообще не
остановился  бы,  если  бы  на гусеницы не налипли вязкие невпроворот комья.
Тогда  он  заглушил  мотор  и  закурил,  развалясь  у себя в кабине, наверно
полагая,  что  я попрошусь к нему под крышу. Но мне теперь было все равно. Я
уже  промок  до  нитки. Я не сошел с плуга и сидел под дождем, смывая с себя
грязь.  Единственное,  что  я  постарался  уберечь  от  воды,  это блокнот с
кое-какими  записями  и  выписками  из  прочитанных книг. Я сунул блокнот за
голенище.
     Дождь  кончился  сразу, будто его рукой сняло. И тотчас же распахнулось
небо,  сияющее  бездонной,  прозрачной бирюзой. Оно было словно продолжением
той  красоты  и  чистоты,  которую  являла  собой  раздольная  степь, омытая
весенним  щедрым ливнем. Беспредельные анархайские просторы раздвинулись еще
шире,  стали  еще  привольнее.  Через  весь  небосклон пролегла над Анархаем
радуга.  Она  перекинулась из края в край света и застыла в вышине, вбирая в
себя  все  нежные краски мира. Восхищенно глядел я вокруг. Синее, бесконечно
синее,  невесомое  небо,  трепетное  многоцветье  радуги  и блеклая полынная
степь!  Земля быстро просыхала, а над ней высоко в поднебесье кружил орел на
неподвижно  раскинутых тугих крыльях. Казалось, не сам он и не крылья его, а
могучее  дыхание  земли,  ее  восходящие  теплые  токи вознесли орла в такую
высь.
     И  я  снова  почувствовал  в  себе  силу, я тоже воспрянул духом, снова
ожили  во  мне мечты о стране Анархай. Да, теперь я прочно стоял на земле, и
никто  уже  не  мог  омрачить мои мечтания, помешать мне верить в прекрасное
будущее  Анархайской  степи.  Я  не поэт, но случалось порой, что в школьной
стенгазете  помещали  мои  стишки.  Вот  и  теперь  я  достал из-за голенища
блокнот  и  сразу,  вроде  бы  с  разбегу,  написал впервые напросившиеся на
бумагу слова:
                Лежит за Курдайским нагорьем
                Веками не хоженный край,
                Провьюженный снегом метельным,
                Иссушенный зноем предельным -
                Далекий степной Анархай.
                Но быть суждено, я то знаю -
                Тот день недалек, он в пути, -
                Роскошной страной Анархаю,
                Просторам полынной степи!
     Я  не думал о том, что у меня получились неумелые, корявые строки. Меня
огорчало  другое:  они  не  выражали  даже  сотой доли того, что теснилось и
бунтовало  в моей душе. Я мучительно ломал голову, как сделать, как найти те
единственно  верные слова, чтобы высказать свои мечты, так, как я их ощущал.
Но тут кто-то выхватил у меня из рук блокнот. Я оглянулся.
     - Любовные  писульки  сочиняешь!  - злобно посмеивался Абакир, отходя в
сторону. - Хочешь девку стихами пронять?..
     - Отдай! - подскочил я к нему в негодовании. - Нехорошо читать чужое!
     - А ты мне не указ: хорошо, нехорошо! У меня свое хорошо! Отцепись!
     - Ах, так! - Я побежал к трактору и схватил отвертку.
     - Ну-ну!  -  пригрозил  мне  Абакир. - На, ерунда какая-то. - Он вернул
мне  блокнот,  а  спустя  минуту  вдруг расхохотался, заржал на всю степь. -
Страна  Анархай!  Ха-ха-ха!  Ну  и дурак ты, академик! Вот таких только, как
ты,  и  надо  пригонять  сюда,  чтоб  вы узнали что почем!.. Выдумал, страна
Анархай!  Ха-ха-ха!  Она  еще  покажет тебе, какая она есть страна! Останься
тут на зиму - по-другому запоешь...
     - А  я  у  тебя  не буду спрашивать, оставаться мне или нет! Ты лучше о
себе подумай!
     - А  что  мне думать? - Абакир с сумрачной усмешкой надвинулся на меня.
Моя  думка  со  мной.  Я  везде  свое  возьму. - Он отошел было от меня, но,
вспомнив  о  чем-то,  приостановился,  подошел  ко  мне  вплотную  и  сказал
приглушенным  голосом: - А ты, академик, выкинь из головы мыслишки о ней, не
рассчитывай... Пришибу!
     - Это мы еще посмотрим!
     - А я тебе говорю, чтоб и думать не смел!
     Мне  стало вдруг даже жалко этого зарвавшегося человека, обалдевшего от
злобы  и  ненависти  ко  всему,  что жило иной, чем он, жизнью. Я сказал ему
спокойно:
     - Ты  взрослый  человек. Порой говоришь правильные вещи. Но это, видно,
случайно,  сослепу.  Тебе  надо  запомнить,  что  никто  никому  не  в силах
запретить  думать,  желать,  мечтать.  Люди тем и отличаются от скотины, что
они способны мыслить.
     Не  знаю,  подействовали  ли мои слова на него, но он промолчал. Только
мрачно  подошел  к  трактору  и  с  силой  крутанул  пускач. Двигатель легко
завелся, надо было снова приниматься за работу...
     С  этого  часа  я  не  расставался  со своими мечтами. Я завоевал их, я
снова обрел на них право. И они уже не покидали меня, они жили со мной.
     Вечером,  когда  все  стали  укладываться  спать,  я  вышел  из  юрты и
направился  к  роднику.  Меня  почему-то  тянуло  туда,  хотелось  побыть  в
одиночестве.
     Звездам  было  тесно  на небе, и они сбегали у горизонта к самой земле.
Но  многие  из  них,  а пожалуй, что и все висевшие над головой, невероятным
образом  помещались  в  роднике,  отражаясь  в  небольшом  округлом водоеме,
который  казался  сейчас  бездонно  глубоким.  Они поблескивали и мерцали на
воде  -  хоть  черпай их и выбрасывай огненными россыпями на берег. Там, где
бежал   ручей,  они  уплывали  вместе  с  ним  и  рассыпались  осколками  по
каменистому  дну.  Но  там,  где вода застыла в тихой задумчивости, они были
такими  же  лучистыми,  как  на небе, и я подумал, что степной родник чем-то
напоминает  иной  раз  такое состояние человеческой души, когда она светла и
полна  мечтами, когда она становится такой глубокой, что вмещает в себя весь
окружающий мир.
     Я  сидел  у  родника,  смотрел,  слушал,  всем  существом своим ощущал,
вбирал  в  себя  ночную  затаившуюся степь и по-своему преображал ее в своих
мечтах.  Кому  бы  рассказать  о  них, с кем бы поделиться? Трудно объяснить
почему,  но  она,  девушка с челочкой, имени которой я не знал, казалась мне
тем  самым  человеком.  Она  бы поняла меня, она бы сумела разделить со мной
мои  волнения.  Может,  это  было  оттого,  что впервые мы встретились с ней
здесь, у родника, и назвали его Верблюжьим глазом?
     Где  она сейчас, знает ли, что я думаю о ней? Скоро мы закончим пахоту,
и  тогда я найду ее, приведу сюда, к роднику, и поведаю ей о стране Анархай.
Не  стихами,  нет,  - засмеет еще! - расскажу просто, обыкновенными словами,
так, как представляю себе будущую жизнь в Анархайской степи.
     Собираясь  уходить,  я  еще раз окинул взором обметанное звездами небо.
Глаза  радовались  всему,  что  было  доступно  зрению.  Но на пригорке, как
всегда,   стояла,   смутно  темнея,  бесформенная  глыба  каменной  бабы.  Я
представлял  себе,  как стоит она и сейчас, сохраняя свое полное безразличие
ко  всему,  вперив  вдаль  тупой,  безжизненный  взгляд своего единственного
глаза.
     Взошла  луна,  и я заметил две осторожные тени, которые двигались по ту
сторону  распаханного  клина.  Это  были джейраны - степные косули. Куда они
шли?  Пожалуй, к водопою. Джейраны подошли к самому краю поля и остановились
как  вкопанные,  не  осмеливаясь вступить на непривычно взрыхленную отдающую
нефтью  и  железом  землю.  Они  долго  стояли  так, не шелохнувшись, слегка
посеребренные  лунным  светом. Самец - с ветвистыми рожками и самка - пониже
в  холке,  с  крупными,  поблескивающими  в темноте глазами. Она прильнула к
самцу,  как  и  он,  настороженно  вскинув  легкую голову. Так и стояли они,
объятые  оцепенением.  Весь вид их выражал вопрос и страх: "Что случилось со
степью? Куда девалась старая тропа? Какая сила разворотила землю?"
     Джейраны  так  и  не  посмели  пройти по полю. Они повернули и бесшумно
пошли назад, унося на гибких спинах грустный отсвет лунного серебра.
     Я  посидел  еще немного, чтобы джейраны могли спокойно удалиться. Потом
вернулся  в  юрту, отыскал впотьмах свое место и долго еще лежал с открытыми
глазами.
     И  тут  я  услышал  шепот.  Абакир  и Калипа лежали вместе. Воз, и
раньше  бывало так, но я этого не знал. Калипа, всхлипывая, говорила что-то,
только я не мог разобрать что.
     - Ну  перестань,  хватит,  -  сонно  пробормотал Абакир. - Вот поедем в
город и там все уладим. Полежишь денька два... Чего зря убиваться?
     Калипа ответила с горечью:
     - Не  из-за  этого  я  убиваюсь.  Ненавижу  себя,  презираю...  За  что
полюбила  такого  человека,  как  ты?  Что  я в тебе нашла, не пойму... Хоть
что-нибудь хорошее сделал ты людям? Нет же, как собака, привязалась...
     - Жалеть не будешь. Кончим работу - увезу.
     - Нет,  буду жалеть. Знаю, что каяться мне всю жизнь. И все-таки поеду.
Не хочу одна оставаться...
     - Да  тише  ты!  Ложись поближе. Ну, давно бы так, а то... Намочила вон
всю подушку.
     Я  укрылся  с головой. Хотелось поскорее заснуть, чтобы не слышать этот
огорчивший меня разговор.

     Солнце   с   каждым  днем  припекало  все  жарче  и  жарче.  Чаще  стал
наведываться   Сорокин.   Надо   было   спешить  -  сроки  поджимали,  земля
пересыхала.  Нам  оставалось  пахоты еще дней на пять, столько же оставалось
работы сеяльщикам.
     Сорокин  говорил, что с осени будем взметывать зябь, а на следующий год
сюда  пригонят  много  тракторов  и  построят здесь РТС. У Сорокина все было
рассчитано.  Он неустанно кружил по степи, по ее урочищам, балкам и лощинам.
Он  не  просто  знал  ее  -  она вся умещалась у него в голове, изученная до
последней песчинки.
     Пора  было  уже отказаться от завоза кормов на машинах и самолетах, как
это  нередко  случалось на Анархае в тяжелые зимы. И Сорокин знал, как этого
добиться.
     Мы  с  Абакиром  пахали  теперь  до  поздней  ночи. Ночевали в поле и с
рассветом  снова  принимались  за  дело.  Работа была настолько тяжелой, что
Абакир  оставил  меня  в  покое. Казалось, он не замечал меня, не обращал на
меня  никакого  внимания. Но глухая, затаенная неприязнь ко мне все еще жила
в  его  угрюмых глазах. А мне от этого было не хуже. Я делал свое дело и жил
своими  мечтами.  Я  ждал дня, когда пойду к чабанам, в урочище за холмом, и
разыщу там девушку с челочкой.
     В  эти  дни  мы  начали  распахивать новый большой клин. Всегда приятно
приступать   к   чему-то   новому,   когда  ты  занят  желанным,  приносящим
удовлетворение  делом.  Еще в школе я любил писать с новой строки, на новой,
чистой  страничке.  Я  любил  бегать  утром  по  нетронутому  снегу,  первым
оставляя  следы.  Я любил ходить весной в предгорья за первыми, еще никем не
виданными  тюльпанами.  Есть что-то в этом захватывающее, манящее новизной и
свежестью.  Здесь, на Анархае, новая борозда на непочатом поле была для меня
первой строкой, нетронутым снегом и несорванным тюльпаном.
     Я  сидел  на  плуге  и любовался тем, как лемеха подо мной режут первую
борозду.  Настойчиво  врезаясь в толщу земли, отполированные до нестерпимого
блеска, лемеха мягко и легко отваливали пласты.
     Из-под  крайнего  лемеха  вдруг что-то блеснуло, словно рыбка метнулась
на  волне  пласта,  вспыхнуло  огнем  в  зеркале  лемеха  и  сразу юркнуло в
борозду.  Я одним махом спрыгнул с плуга, бросился к тому месту и вытащил из
земли  тяжелый металлический обломок удлиненной формы. Это было что-то такое
красивое, я был так восхищен, что от радости вскинул руки и крикнул:
     - Золото!
     Абакир  оглянулся  на  мой  крик, остановил трактор и сразу спрыгнул на
землю.
     - Ты что там нашел?
     - Золото! Смотри, Абакир, золото!
     Он  направился  ко  мне  сначала медленно, а потом заспешил. Я протянул
ему на ладони эту золотистую, красивую вещь.
     - А  ну! - Он недоверчиво взял в руки мою находку и, разглядывая, потер
ее  о рукав. - Да откуда ему быть здесь, золоту? - проговорил он подавленным
голосом,  бледнея  при  этом как от внезапно нахлынувшего страха. - Не может
быть,  - с усилием усмехнулся он, выколупывая ногтем землю из зазубринок, и,
не глядя мне в глаза, с явным неудовольствием вернул обломок.
     - А  почему бы нет! - запальчиво возразил я. - Смотри, какой тяжелый, в
нем  граммов  восемьсот.  В двенадцатом веке здесь жили монголы, а перед тем
как  прийти сюда, они захватили Китай и вывезли оттуда много золота. Вот так
оно  могло  попасть  и сюда! - Я говорил это потому, что мне очень хотелось,
чтобы  моя  находка оказалась золотом. Увлеченный этим желанием, я продолжал
фантазировать,  убеждая в своей правоте и себя и ошеломленного, ошарашенного
Абакира.  - Ты знаешь, сколько веков оно пролежало под землей? Другой металл
давно  бы  съела ржавчина, а это сохранилось, потому что чистое золото. Тут,
на  Анархае,  когда-то  сталкивались  племена  кочевников. Знаешь, какие тут
бывали  побоища.  Ханские  мечи ковались в те времена с золотыми рукоятками.
Этот  обломок и есть золотая рукоять ханского меча. Вот возьми сам - видишь,
как удобно держать.
     Абакир взял обломок, подержал его, взвесил на руке.
     - Хоть  и  не  золото,  а  надо  показать  знающим  людям,  просто  для
интересу!  -  Он  положил  обломок  в  карман.  -  Ты  его можешь выронить с
плуга-то. Пусть у меня полежит.
     - Ну ладно, - согласился я.
     Абакир пошел к трактору, поглаживая отяжелевший карман.
     Мы  двинулись  дальше.  Я  думал о том, как отвезу свою находку учителю
Алдиярову  на  память.  У  него  собрано  много  таких вещиц. И он, конечно,
расскажет  в  связи  с  моей находкой что-нибудь интересное. Потом я устал и
забыл  про  свое  золото.  Меня  донимало  неравномерное  движение трактора.
Как-то  странно  вел  сейчас Абакир машину: то нерешительно замедлял ход, то
рвал  с  места, оглушая меня ревом мотора. Черный дым вырывался из выхлопной
трубы и ложился мутным, чадным облаком на пашню, лез под плуг и лемеха.
     Так  проработали  мы  до  конца  дня.  Солнце село, но было еще светло.
Абакир  несколько  раз  оглядывался  через  плечо  из кабины, бросая на меня
какие-то неопределенные взгляды. Но вот он остановил трактор.
     - Иди сюда! - он махнул мне рукой.
     Я  поднялся  в  кабину. Абакир был бледен, глаза его растерянно бегали.
Утирая пот со лба, он сказал сквозь шум мотора:
     - Докричаться   не   было   сил.  Ты  иди,  установи  рычаги,  а  потом
возвращайся,  садись,  поведи сам немного. Нездоровится мне, плохо что-то. Я
пройдусь по воздуху, может, полегчает...
     - Иди, иди, - ответил я.
     Пока  я  сбегал  к плугу и вернулся, Абакир уже сошел на землю. Он весь
как-то  сразу  потускнел, точно бы слинял. Молча побрел он в сторону, сильно
ссутулившись.
     "Да  он, кажется, тяжело заболел. С животом, наверное, неладно, вон как
схватило", - подумал я и, включив сцепление, тронул трактор с места.
     Трактор  пошел  ровным, напряженным ходом. Опять он был подвластен моей
воле.  Как  и  каждый раз, я волновался, стараясь точно управлять машиной. Я
развернулся  в  конце  загона  и  пошел  в  обратную  сторону.  Сумерки  уже
опускались  на  землю,  потянуло  прохладой. "Еще два круга, и надо включать
фары",  -  подумал  я,  вглядываясь  перед  собой.  Впереди, вдоль косогора,
кто-то  быстро удалялся. Достигнув седловины, человек сбежал вниз и скрылся.
Я  увидел  только  его  спину.  Это  был Абакир. Что с ним? Куда он побежал?
Должно  быть,  увидел  что-нибудь.  Доехав  до середины поля, я высунулся из
кабины  и  привстал на минутку, но Абакира не увидел. Куда он делся? Ведь он
же болен. Странно. Я остановил трактор и перевел мотор на малые обороты.
     - Абаки-ир! - крикнул я. - Абаки-ир!
     Он не отзывался. Тогда я вовсе заглушил мотор, чтобы было слышнее.
     - Абаки-ир! Где ты? Отзовись! - кричал я в степь.
     Но затененные, предвечерние увалы молчали.
     А  вдруг ему плохо? Мне представилось, что он, скрючившись, валяется на
земле  и  не может разогнуться. Я спрыгнул с трактора и во весь дух пустился
бежать.  Перевалил  седловину,  огляделся.  Никого  нет.  Взбежал на высокий
пригорок и отсюда увидел Абакира, уходящего по равнине. Он был уже далеко.
     - Абакир!  Куда  ты? - кричал я, но он не оглядывался, а вскоре и вовсе
исчез из глаз, словно провалился сквозь землю.
     Я  постоял  еще  немного и нерешительно повернул назад. В небе бледными
пятнами  меркли  последние  отсветы  заката. Хмурая тьма ложилась на холмы и
равнины.
     Я  шел  смятенный и растерянный. Странной, непривычной вдруг показалась
мне  эта  притаившаяся,  грустная  тишина.  Словно бы степь прислушивалась к
моим  шагам, к моим мыслям. А думал я об Абакире. Когда я рассказывал о том,
что  в  этих  краях  на самом деле было, он издевался надо мной, не верил. А
тут,   когда   я  нафантазировал  с  этим  злосчастным  золотом,  он  голову
потерял...  Нет. Такие голову не теряют. Он, видно, это давно задумал и даже
поговаривал  об этом, да только так, вроде бы стращал Сорокина. Ведь всех он
тут  ненавидел, со всеми перессорился, передрался. А Калипа? С ней-то больше
всего  ему  хотелось  развязаться.  На  кой  черт  она ему, беременная, с ее
любовью!  И - все-таки за неделю до получки он бы не убежал. А так что ему -
вчера  получил  денежки, и немалые, он их никогда в юрте не оставлял, всегда
держал  при  себе,  значит,  задарма  немного  поработал,  всего денек, да и
находка вдруг окажется золотом...
     Мои думы прервал голос Калипы:
     - Абаки-ир! Кемель! Где вы?
     Она привезла нам в бидонах воду для ночной работы.
     - Куда  вы подевались? - тревожно встретила меня Калипа. - Жутко стало.
Жду, жду, трактор стоит, а самих нет!
     Что было мне ответить ей? Сказал правду:
     - Абакир ушел. Бросил работу.
     - А... почему... зачем? - запинаясь, спросила она.
     - Не знаю.
     Про золото я умолчал, мне было стыдно за Абакира.
     - Значит,  ушел?..  -  Помолчав,  она  рванула с повозки бидон и тяжело
опустила  его на землю. - Зачем же вожу я эту воду? - растерянно проговорила
она, ни к кому не обращаясь.
     Я  понес  бидон  к  радиатору,  а  Калипа прислонилась лицом к кабине и
горько заплакала.
     Мне стало не по себе. Я не знал, как утешить ее.
     - Может,  еще  вернется,  -  неуверенно  пробормотал  я,  обернувшись к
Калипе.
     - Да  не  о  нем я, - всхлипнула она и резко повернула ко мне мокрое от
слез  лицо.  - Верила, мечтала! А во что верила? О чем мечтала? - выкрикнула
она  вдруг  с  такой томительной, звенящей силой, что даже в пустой степи ей
отозвалось  стонущее  эхо. - Думала, парень работящий, думала, отойдет в нем
зло.  Добром,  любовью  хотела  отогреть  его  душу.  А  он?  Да  что уж там
говорить...  Лошадь  тоже  работает,  а  только человек - он и есть человек,
душа  в  нем  прежде  всего...  Тогда  и работа в счастье, тогда и делу есть
смысл...  А  он,  он  не  понял ничего. Какой был, такой и ушел. Обидно мне,
если бы кто знал, ох, как обидно!..
     Я  молчал,  подавленный  и удрученный. Мне было жалко Калипу, больно за
нее.  Не  понимал  я,  как  могла она полюбить такого человека... Но если бы
Абакир  знал,  если  бы  понимал, какое истинное счастье потерял он сегодня,
уйдя от Калипы, то не она, а он завыл бы, как волк в зимнюю стужу.
     Калипа села в повозку и молча уехала.
     Спокойно   спала  Анархейская  степь.  Откуда-то  издали,  колеблясь  и
перекатываясь  по  метелкам  полыни,  донесся понизу чуть слышный паровозный
гудок.  Может  быть,  Абакир  уезжал  уже,  подцепившись к товарняку?.. Ну и
катись,  сволочь,  туда  тебе  и  дорога! Не пропадет Анархай, и мы без тебя
обойдемся...
     Больше  я  о  нем не хотел вспоминать. Надо было приниматься за дело. Я
долго  бился,  пока трактор не затарахтел, пугая ночную тьму. Я сел в кабину
и включил фары.
     Теперь  я  был  за  все  в  ответе. И мне вдруг очень захотелось, чтобы
рядом  со  мной  оказалась  сейчас  моя милая девушка с челочкой и чтобы она
поверила  мне,  что  будет,  будет  в  этой  дикой полынной степи прекрасная
страна Анархай.
Книго
[X]